Среди многих утверждений Фердинанда де Соссюра, оказавших огромное влияние на лингвистику 20 в. (о противопоставлении синхронии и диахронии, языка и речи, о языке как системе) и вошедших в число исходных презумпций лингвистической теории, наиболее глубоко, пожалуй, в сознание лингвистов проник провозглашенный им принцип произвольности языковых знаков – иными словами, сугубо условной, конвенциональной природы связи между означаемым и означающим. Для нескольких поколений лингвистов этот принцип стал незыблемой догмой, исходной точкой профессиональной деятельности, и несмотря на то, что не менее замечательный лингвист, Роман Якобсон, еще в середине 1960-х годов предпринял усилия по популяризации среди лингвистов семиотических исследований американского философа и логика Ч.С.Пирса и обратил внимание на существование иконических языковых знаков, соссюровское отношение к ним как к чему-то сугубо маргинальному, малоинтересному и малозначимому и по сей день остается весьма распространенным.
В европейской науке вопрос о соотношении формы и содержания в языке возник еще в античности. Так, он обсуждается в знаменитом диалоге Платона Кратил: является ли (как считает Кратил) форма для содержания естественной (соответствующей природе содержания) оболочкой, или она (как полемизирует Гермоген) закреплена за данным содержанием по соглашению, т.е. конвециональна. Сократ, примиряя спорящих, склоняется к тому, что связь устанавливается через подобие, но допускает также существование произвольных знаков.
Пирс выделял три основных типа знаков: символы, индексы и иконы, из которых с естественным языком Соссюром были ассоциированы только символы. Для символов между означаемым и означающим нет никакой «полезной» внутренней связи. Символам противопоставлены знаки-иконы, в которых материальная внешняя сторона (означающее) предопределяется их идеальной внутренней стороной (означаемым), «подобна» означаемому. Индексы занимают промежуточное положение между иконами и символами: их означаемое строится на принципе ассоциации по смежности с означающим. Можно сказать, что знаки-иконы образованы по модели метафоры, а знаки-индексы – по модели метонимии. Примером иконического знака может быть изображение, картинка животного, создающаяся по образцу самого животного и являющаяся знаком животного. Пример индексного знака – дым, являющийся знаком огня, а символическими знаками являются, например, цвета светофора, в которых связь между цветом (красный, желтый, зеленый) и его значением определяется соглашением.
Категорическое утверждение Соссюра о том, что связь между означающим и означаемым знака произвольна и условна, практически снимало проблему внутреннего строения знака: любое содержание кодируется в языке произвольным образом, поэтому по содержанию ничего нельзя сказать о его форме, и наоборот, форма не дает никаких намеков на то, каково ее содержание. Из этой презумпции проистекает неисчислимое множество отрицательных следствий для науки о языке. Ее инструментарий существенно обедняется, так как информация, которая фактически содержится в структуре языкового знака, не используется в лингвистическом анализе.
Последние десятилетия 20 в. характеризуются постепенным «прозрением» лингвистики, освобождающейся от соссюровской догмы и обнаруживающей множество свидетельств неадекватности зафиксированного в ней представления о языковой действительности. В самом деле, если между значениями и выражающими их формами существуют импликативные отношения, а именно, если внешняя форма языковых выражений в определенной степени мотивирована их значениями, то у исследователя появляется мощнейший инструмент реконструкции (непосредственно ненаблюдаемых) значений по их (наблюдаемой) форме. С точки зрения мотивированности /немотивированности связи между значением и формой, иконы и индексы противопоставлены символам.
Накопление данных о существовании в языке иконических и индексальных знаков происходило в основном в рамках типологических исследований, осуществляющихся в функциональной парадигме. Функциональный подход основывается на принципе содержательной (функциональной) мотивации всех аспектов языковой структуры и требует от лингвистической теории объяснения, почему каждый язык устроен тем или иным образом (см. ФУНКЦИОНАЛИЗМ В ЛИНГВИСТИКЕ). В типологических исследованиях сопоставление языков идет по содержательным параметрам, формальное представление которых в различных языках может, с позиций принципа произвольности, бесконечно варьировать. Однако оказывается, что межъязыковое варьирование, несмотря на его поразительное многообразие, все-таки не является случайным, и одни и те же формальные структуры независимым образом полностью или частично повторяются от языка к языку. Кроме того, обнаруживается, что далеко не все априорные комбинации возможных формальных структур, равновероятных с точки зрения принципа произвольности (случайности), реализуются в естественных языках.
Какова природа этих ограничений на языковую форму? В порождающей грамматике предлагается генетическое объяснение ограничений на языковую структуру, основанное на идее врожденности языковой способности, «дара языка». По существу, оно сродни принципу произвольности Соссюра. В функционально ориентированной парадигме объяснение основывается на принципе функциональной обусловленности языковой структуры, отражающей ее исходную мотивацию. Так, один из ведущих американских функционалистов Т.Гивон выдвинул в 1985 тезис, в соответствии с которым «при прочих равных условиях кодируемый опыт легче хранить, обрабатывать и передавать, если код максимально изоморфен [формально подобен] этому опыту».
Пути мотивации формы затрагивают различные уровни языковой структуры и сами по себе очень многообразны. Казалось бы, в отношении фонетической оболочки знаков, например корневых морфем, принцип произвольности выглядит совершенно убедительно. Однако давно замечено, что совершенно генетически не связанные языки обнаруживают сходные стратегии фонетической альтернации для передачи одних и тех же значений, например палатализацию (смягчение) согласных – для передачи идеи уменьшительности в алюторском языке и в диалектах баскского языка; удлинение гласного – для передачи идеи удаленности от говорящего (ср. русский разговорный язык: [там] – [таам]; сходным образом обстоит дело во многих северокавказских языках, например в лезгинском, где противопоставлены указательные местоимения at"a "тот далекий" – aat"a "тот очень далекий", aha "тот далеко внизу" – aaha "тот очень далеко внизу"). Если обратиться к фонетическим оболочкам производных лексем, то очевидно, что практически все словообразование пронизывает принцип аддитивности, при котором морфологическое членение в продуктивных словообразовательных моделях обычно соответствует семантическому членению соотносимых лексем (ср. антонимические ряды типа друг – недруг, быль – небыль, далеко – недалеко, воля – неволя).
Некоторые кодирующие средства в морфологии имеют ярко выраженный иконический характер; такова, например, редупликация (удвоение), во многих языках выражающая такие значения, как множественность объектов, повторяемость событий, большую степень проявления признака (ср. рус. большой-(пре)большой, только-только).
Типологические исследования синкретизма в морфологическом кодировании обнаруживают повторяемость склеивания (выражения одной формой) парадигматически противопоставленных значений. Так, неоднократно повторяется один и тот же набор совмещений в одной форме значения эргатива (грубо говоря, активного производителя действия; более точное определение см. ЭРГАТИВНАЯ КОНСТРУКЦИЯ) с другими падежными значениями, в частности со значениями инструментальности, совместности, причины, генитива. Эти совмещения мотивированы стандартными путями метонимических расширений элементарных «падежных» значений. Довольно стандартен синкретизм выражения временных и пространственных значений (например, рус. перед домом и перед спектаклем), объясняемый метонимическим расширением последних.
Заслуживает внимания механизм сочетаемости обязательных грамматических значений со словами того класса, который находится в их сфере действия. Например, грамматическое значение числа естественным образом сочетается с именами счетных объектов. Если референтом имени является единичный объект, используется единственное число (карандаш), если более одного объекта – множественное (карандаши). В отношении прочих существительных такая процедура неприменима. Тем не менее обязательная категория, каковой грамматическое число является во многих языках, требует включения в числовую парадигму всех существительных. Так вот, оказывается, что репертуар возможных стратегий, используемый при этом языками, весьма ограничен и существенным образом связан с когнитивной интерпретацией соответствующих объектов. Так, для несчетных существительных, обозначающих однородную массу, предпочтительна немаркированная форма ед. числа (ср. рус. молоко, мука), а форму множественного числа обычно имеют отдельные существительные. К ней тяготеют в разных языках слова, обозначающие жидкие субстанции, в частности выделения ("слезы", "сопли", "моча", "понос" – в рус. языке множественное число в двух первых случаях и единственное число в двух последних; одинарные, или марровские кавычки используются для записи значений). Для названий совокупностей счетных объектов равновозможны как единствнное, так и множествнное число (ср. русск. бусы, но обувь). Вместе с тем и в этом случае выбор когнитивно не случаен, а отражает весьма тонкие оппозиции.
Языки различаются по продуктивности числового словоизменения. В одних языках несчетные существительные по числу на изменяются, в других они также включены в числовую парадигму. В последнем случае наблюдаются довольно регулярные метонимические расширения идеи множественного числа, тип которых зависит от семантики существительного: "сорта Х-а", "порции Х-а", "куски Х-а", "множество совокупностей Х-ов", "Х-ы в разных местах".
Категория числа для имен единичных объектов также имеет вполне мотивированную переинтерпретацию. Например, мн. число имен собственных в самых разных языках используется для выражения ассоциативной множественности "Х и его группа" (например, алюторский яз. qutqinnjaqu-wwi "Куткинняку и его семья") или симилятивной множественности "Х и ему подобные" (например, рус. Гоголи и Щедрины).
Не является исторически произвольной кумулятивная техника кодирования синтагматически противопоставленных значений различных категорий: единой неразложимой морфемой выражаются те значения различных категорий, которые наиболее тесно связаны в концептуальной структуре. Например, в алюторском языке, весьма последовательно следующем агглютинативной технике кодирования, при которой каждому значению соответствует отдельная морфема, оптатив (одно из глагольных наклонений, выражающих возможность и желательность действия) не имеет собственных показателей, выражая это модальное значение в глаголе особыми субъектными лично-числовыми показателями. Это иконически отражает когнитивную структуру, так как пожелание осуществления действия небезразлично к степени контроля над данным действием со стороны адресата данного пожелания, на который как раз и указывает грамматическое лицо.
Обнаруживаются также довольно жесткие ограничения на порядок следования словоизменительных грамматических морфем в словоформе. Так, в языках, имеющих отдельные морфемы со значениями падежа и числа (например, тюркские, северокавказские языки), порядок следования морфем не является произвольным: почти во всех таких случаях морфема числа ближе к корню, чем морфема падежа. Такой линейный порядок следования морфем отражает концептуальную близость соответствующих значений: число характеризует лексическое значение, а падеж модифицирует лексическое значение, определенное по числу. Аналогичным образом при автономном морфемном кодировании глагольных категориальных значений вида, времени и модальности из шести априорно возможных порядков с точки зрения близости к корню в самых различных языках безусловно доминирует последовательность <корень + вид + время + модальность>, что отражает кодируемую концептуальную структуру глагольной словоформы. Корневое значение заполняет переменную в значении глагольного вида, пара <корень + вид> является переменной для значения времени, а тройка <корень + вид + время> заполняет переменную в значении модальности.
Еще более мотивировано линейное расположение слов в предложении. Хорошо известно соответствие линейного порядка следования элементов в таких высказываниях, как Veni, vidi, vici "Пришел, увидел, победил"; Был, есть и будет; Вчера, сегодня, завтра реальному порядку следования событий. Однако порядок следования слов отражает не только реальное положение дел во времени. Исследование ограничений на порядок слов в сочиненных конструкциях убедительно показывает, что этот порядок тоже далеко не произволен и зависит от характера концептуализации компонентов этих конструкций, что особенно видно в устойчивых сочетаниях типа здесь и там; туда – сюда; мы и они; люди и звери; человек и закон; юноши и девушки; дамы и господа; рабочие, крестьяне и интеллигенция. Во всех случаях порядок компонентов фиксирует их иерархию по тому или иному основанию. Иерархия может быть дейктической (указательной), когда центром является локус речевого акта или его участник (первые из трех приведенных выше пар, причем в сочетании туда – сюда ориентация идет по исходной точке движения), личностной (ориентация относительно человека, представленная в следующих двух парах), социальной (последние три примера, причем в примере юноши и девушки упорядочение является гендерным, в примере дамы и господа – тоже гендерным, но этикетно инвертированным, а в последнем примере – определяемым идеологически) и т.д.
Имеются и более универсальные ограничения на «свободный» порядок слов. Таким ограничением является тенденция языков к проективности. Формально проективность определяется ограничениями на свойства синтаксического дерева, запрещающими некоторые типы разрывов синтаксических связей. Эти формальные ограничения являются отражением лежащей в основе соответствующих предложений концептуальной структуры. А именно, линейный порядок в наблюдаемом предложении определяется стремлением сохранить рядоположенное в мысли рядоположенным элементам в линейной структуре предложения.
Глубоко связано с принципом иконичности вполне формальное понятие маркированности. Известно, что структурный критерий маркированности определяет маркированный член лингвистического как выражаемый линейно более протяженной формой, чем немаркированный. Более того, немаркированный член часто вообще не имеет фонетической репрезентации (нулевой знак). Концептуально немаркированное значение – это наиболее естественное, наиболее ожидаемое значение в соответствующем контексте, а маркированное – менее естественное, менее ожидаемое значение. Такое распределение «количества формы» соответствует принципу иконичности: концептуально маркированные значения в большей степени нуждаются в своем материальном выражении. Для категории числа значение единственного числа повсеместно является немаркированным, и не существует языков, в которых множественное число не имело бы формы выражения, а единственное – имело бы такую форму. Наличие в разных языках формы так называемых сингулятивных форм (ср., например, рус. морковь – морковка или горох – горошина), в которых именно единичность объекта имеет материальное выражение, не опровергает, а подтверждает принцип иконичности выражения числа. Для класса имен, обозначающих совокупности, немаркированным является как раз значение собирательной множественности, и оно специально не выражается, тогда как при необходимости обозначить единичный объект (маркированная ситуация) данного класса используется специальное морфологическое средство. Иными словами, возможно существование обратимой маркированности, когда направление маркированности зависит от сочетаемости данного значения (в данном случае числа) с другими значениями (онтологическим классом объекта). Например, в багвалинском языке (один из языков Дагестана) обратимая маркированность проявляется в кодировании средствами редупликации видовых противопоставлений. Обычно совершенный вид в этом языке является немаркированным, а несовершенный – маркированным и при некоторых глаголах выражается редупликацией. Однако у двух глаголов, выражающих состояние ("хотеть", "болеть (о части тела)"), редупликацией выражается именно форма совершенного вида, поскольку для состояния значение совершенного вида является маркированным (во многих языках формы совершенного вида у таких глаголов вообще отсутствуют). С точки зрения принципа иконичности, редупликация в багвалинском яыке кодирует маркированное значение, а не конкретно-видовое.
В языках самых различных ареалов внешняя форма обнаруживает воздействие принципа обратимой маркированности в области сочетаемости ролевых и дейктических характеристик участников ситуации. Если взять ситуацию с двумя участниками – агенсом и пациенсом, что соответствует прототипическому переходному предложению, и различными их дейктическими типами – говорящим, слушающим и прочими, то дейктические и ролевые свойства участников комбинируются по принципу обратимой маркированности. В самом первом приближении его можно охарактеризовать следующим образом: для агенса нормально быть участником речевого акта, а для пациенса – нет, и наоборот, когнитивно маркированы ситуации, когда агенс не является участником речевого акта, а пациенс – является. Такое соответствие находит свое формальное выражение, когда немаркированная ситуация выражается стандартными языковыми средствами, а маркированная – особым образом. Различные реализации этого принципа мы находим в даргинском (северокавказская семья), сванском (картвельская семья), йимас (папуасские языки), алюторском (чукотско-камчатские языки) языках, в языках группы киранти (Непал) и других.
Можно сказать, что многие синтаксические процессы являются не просто формальными преобразованиями синтаксической структуры, а иконичным способом указания на перераспределение прагматической информации в высказывании. Одни процессы направлены на выделение той или иной составляющей по некоторому параметру, а другие – на ее выведение из фокуса внимания. Выделение составляющей обычно осуществляется помещением ее в более престижную синтаксическую позицию (линейное перемещение в начальную позицию, пассивизация, подъем, внешний посессор и др.), а выведение из фокуса внимания – понижением синтаксического статуса или редукцией (замена на местоимение или анафорический нуль, эллипсис).
С вопросом об иконичности тесно связано решение проблемы грамматической и лексической многозначности и ее отношения к понятию инварианта значения языковых знаков (см. также ПОЛИСЕМИЯ; СЕМАНТИКА). Не облекая ответ в семиотическую терминологию, лингвистическая традиция практически исходила из единства знака, и множественность значений одной языковой формы объединялась на уровне некоторого базового, основного, главного значения, которое в науке называют «инвариантом». Однако практические трудности приемлемой фиксации этого инварианта и многочисленные неудачи на этом пути привели к тому, что в ряде научных школ такого рода занятия, да и сам термин «инвариант» стали признаком «плохого тона» и непонимания азбучных основ семантического анализа языковой формы. Вместо мучительных поисков семантического знаменателя многозначности единственной задачей семантического анализа стало выявление языковых форм как можно большего числа значений.
Но был ли тем самым решен вопрос о природе явления полисемии? Действительно, как можно с семиотической точки зрения проинтерпретировать факт многозначности языковых форм? Если это множество знаков, тогда полисемия ничем не отличается от омонимии. Сколько у языковой формы значений, столько знаков и скрывается в ней. Если же допустимы знаки, имеющие множество означаемых при одном означающем, то между означаемыми должны существовать те или иные системные соответствия, и тогда все же необходимо вернуться к понятию «инварианта». Скептицизм в отношении этой проблемы обусловлен не обреченностью поисков инвариантов, а примитивным пониманием их природы. Инвариант значения языковой единицы – это не логико-математическое пересечение наблюдаемых значений. Значения, которые мы наблюдаем, есть результат взаимодействия инвариантного значения данной единицы с сочетаемыми с ним инвариантными значениями других единиц, и вычислить эти инварианты можно не иначе, как реконструировав сочетаемостный механизм. Реконструкция этого механизма может быть эффективной только на основе принятия принципа иконичности языковых знаков, ибо тогда считавшаяся случайной и «бесполезной» для анализа внешняя форма знаков становится красноречивой и может дать ключ к пониманию истинных инвариантных значений многозначных знаков.
Когнитивная структура отражает естественный человеческий способ концептуализации действительности (далеко не всегда совпадающий с ее логическим анализом), и иконические знаки суть простейший способ соотнесения языка с когнитивной структурой. Это обстоятельство представляется чрезвычайно важным, так как признание этого факта открывает огромные перспективы не только для понимания природы языка, но и для реконструкции когнитивных структур по языковым данным.
Александр Кибрик
Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики. – В кн.: Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., 1977
Якобсон Р.О. В поисках сущности языка. – В кн.: Семиотика. М., 1983
Якобсон Р.О. Язык в отношении к другим системам коммуникации. – В кн.: Якобсон Р.О. Избранные работы. М., 1985
